•
НОВАЯ ЖИЗНЬ(3). МИХАИЛ ЕРМОЛАЕВ
- Ребята, - кричу, - только не уезжайте. Мне с вами
поговорить надо. - Девушки моей среди них не вижу, но,
думаю, наверняка же она там, в автобусе, со всем нашим
классом. Эх, посидим сейчас, компоту выпьем, про наши
школьные дела поговорим с ними, про наши танцы смешные под
старомодную музыку.
Они только не отвечают почему-то. И дурочка эта плачет. А черненькая опять что-то в протокол' записывает. Слышу, мотор у автобуса заводится.
- Ну что еще вам надо? - говорю я девушкам. - Ну видите же,
я не пьяный, не социально опасный, мне на работу скоро на
хорошую, мне голова нужна светлая и костюм немятый. Сколько
вы меня еще держать будете?
А черненькая говорит:
- Вы у нас три дня в камере пробудете. А там увидите.
- Вы с ума, говорю, сошли?
А она:
- Вы так с правопорядком не разговаривайте. Маша, выдайте
ему белье.
Я к окошку, смотрю - автобус трогается. Мотор уже завели.
Черт возьми, не успею.
На улицу выскакиваю. Автобус дернулся - и как будто друг мой вундеркинд, с блестящими очками, мне кивнул. И замер у окошка. А тот, другой, даже глазом не моргнул, а только в поцелуе своем тоже замер.
- Ну, - возвращаюсь к девушкам, и угрожающе
приваливаюсь к стене. - Будете упорствовать? Уверены, что
отпускать меня не хотите? Уверены? Подумайте хорошенько.
Смотрю, светленькая входит заплаканная вся, а в руках у нее -
белая простыня:
- Пройдемте, гражданин, в вашу камеру.
- Ах так, - говорю. -
Значит, пристали, не отстанете? А где у вас тут телефон?
А она стоит в дверях, плечиком меня молча приглашает, и смотрит на меня как-то бережно и тоскливо. И я растерялся.
Камера оказалась крохотная. Туда из коридора, после двери, еще маленький коридорчик. Проходим. Первое, что вижу, - две пары чьих-то ног, накрытых старым шерстяным одеялом. С катышками. А еще вижу - крестик на стене. Смотрю - между кроватями прохода почти нет, а вдруг один из лежащих приподнимается и ноги свешивает. Встать пытается. А сам
старый весь, рожа старая, помятая, лысая, только изредка черные перья торчат. Явно с перепоя, алкоголик, наверное. 'Поднимается, кряхтит, явно нехорошо ему, и к стакану воды тянется.
И неудобно ему почему-то из кровати вылезать. И никак до стакана не дотянется.
А беленькая говорит:
- Не волнуйтесь. У вас кровать отдельная будет. А этот через
полчаса уже все, отправляется.
Он из кружки засаленной пьет и чавкает. Или кряхтит, что ли? Голос совсем пропитой, грубый. А глаза даже на меня не поворачивает, в кружку пялится. И так отвратительно это! Черненькая смягчилась немного, и говорит:
- Видите, в дорогу собирается. Только он теперь в другом
корпусе до девяти дней еще пробудет. А потом его в
центральную свезем. Там побудет еще - и все.
Неправда, что в таких случаях странных ноги подкашиваются. Ноги в таких случаях деревенеют. А вот голос действительно дрожать начинает. И прерывается.
- Так... а телефон-то где?
- Да будет вам.
- Послушайте, - говорю, неуверенно - вы правда думаете, что
я здесь хоть на одну ночь останусь? - а получается как вопрос
к учителю что ли, про какую-то формулу забытую.
Смотрю - беленькая опять рыдает. А та, что потемнее, я
только сейчас понял, только так, специально голосу жесткость
придает, а сама тоже в растерянности. Смотрит на меня, и как
будто мысли от меня какой-то ждет. Что, мол, я понять что-то
должен, и не понимаю никак.
- Вы, - говорит, - здесь не одну, а три ночи проведете.
Потом мы вас тоже в другой корпус переведем, а потом тоже в
центральную. А на сороковой день отпустим. Будете молодцом -
свободно полетите, как птица.
Я поворачиваюсь - и вижу: кровати эти две только началом были. А дальше - длинный-длинный ряд, кажется, бесконечный. И стены противоположной не видно. Я даже подумал: как это мы по такому маленькому коридорчику прошли, а вдоль него столько кроватей стоит...
Смотрю, вдалеке тоже люди поднимаются, шевелятся так странно, в дымке душной комнаты, как один единый организм, неприятный. Смотрю, молодой человек совсем, белобрысый. Совсем молодой. Только на щеке что-то коричневое засохло. Не
на щеке даже, скорее на виске. А рядом девушка, и у нее чем-то шею перетерло. Наверное, носила что-то не по размеру, вот воротник-то и придушил...
Я к мучительницам своим поворачиваюсь, знаю, что чувства у меня какие-то должны быть, а какие - может, у них спросить? Черненькая как в коме стоит, взгляд застыл и в стену уперся. Как на плакате каком, про искусственное дыхание. А беленькая наоборот, вся скорчилась, растрепалась, и в рыданиях застыла, только голоса почему-то не слышно. А у самого уха, так отчетливо и громко, как через испорченный наушник, слышу хриплый голос лысого, того, что с перьями на голове:
- Ну проходи, раз пришел. Располагайся. У тебя теперь новая жизнь.
1999
|
