Михаил Ермолаев. Новая жизнь ®"Частная Мифология"

Ко мне подходит некий, кто-то... Ах, да... Теперь все в порядке. Все нормально. Это мой коллега с работы, с телевидения, хам и дурак. Привет. Разгоряченный, то ли от выпитого, то ли от недопитого: "Ну что?" Я киваю вопросительно, а смотрю на нее, а она на меня тоже, правда, чуть-чуть совсем, зато как пристально, как внимательно. Я играю с ней во что-то лицом, сам не знаю, во что.

- Ты не понял? Я едва приветливо смотрю сквозь него. Да, сквозь него теперь вспоминается что-то неприятное. Из той жизни, которая еще только будет, через двадцать лет. Что-то у нас с ним будет по работе, нехорошее что-то. Господи, да зачем он сюда пришел? Кто его звал? Стоит передо мной, боров осанистый, спортивный, агрессивный:

- Может, выясним, кто кого?

Я - опять на нее. Она смотрит и не уходит. Внимательно, внимательно, уже совершенно в упор.

- Отойди. - говорю, - ты мне совершенно не интересен.

- Зато ты мне интересен. Понятно?

- Понятно.

"Ну что ему скажешь?" - думаю я глазами, для нее. А для себя, конечно, понимаю: "Ну что нам меряться силами, когда она смотрит, и не уходит, а он стоит передо мной, осанистый, спортивный, агрессивный". То есть, трушу.

Слушай, уйди. Пожалуйста. Вообще-то я редко дерусь. Но сейчас я не хочу драться точно. Я представляю себе, что будет свалка, некрасивая, не для ее глаз с уголками, быть может, он навалится на меня всей тушей, и ведь не выбраться из-под него, не выбраться же! Я представляю: она смотрит, а я дергаю плечом, дергаю, рукой пытаюсь его столкнуть, а он застрял между мной и свалившимся на нас столиком. Другие мне помогают, руку подают, а я цепляюсь, и локтем так неловко задеваю за что-то, и снова падаю. Если она в такой момент повернется и уйдет, жизнь моя кончена!

Сопляк!

И пошел.

Драться я не просто не люблю, но еще и не умею. Но иногда во мне просыпается неудержимая агрессивность. Я, например, злых собак за версту обхожу - не потому, что боюсь, не укусила бы, а потому, что если укусит, чувствую сам ее загрызу. Боров ко мне спиной повернулся, и за водкой тянется. Вроде я и не пьяный был, выпил-то немного, но тут вдруг что-то накатило на меня, что-то давнишнее, застарелое, забытое почти. "Эй", - говорю, и за тушу его сзади хватаю. И крепко держу. И мотаю из стороны в сторону, глупо-преглупо. Он от удивления начинает ногами дрыгать, ноги по столу болтаются, бутылки задевают, бутылки со столов падают, бьются, а он кричит только:

- Слушай, кретин, задохнусь сейчас! Отпусти, у меня в животе схватило! Ой, порвалось что-то, дурак! Я мотаю его и думаю: из-за чего же мы с ним поссорились? Ведь из-за ерунды, наверное. И понимаю, что отпустить его не могу. Хочу уже отпустить-то, а не могу! Он ногами своими болтает, народ сбежался, ее и увидеть-то уже невозможно, и где она? Да и была ли? А я только машу повсюду боровом этим, ко мне и подойти-то боятся, думают, зашибу ненароком, ну, мол, меня к черту совсем! Наконец, я борова выпустил, и он куда-то под стол свалился.

Сижу на полу, дышу. Вокруг оглядываюсь: нет ли ее где поблизости? Как она? Но рядом только боров этот злополучный постанывает. "Ой, дурак, - говорит, - у меня же там порвалось что-то, говорю же тебе!" Смотрю в его сторону - корчится. В глазах - то ли страх, то ли боязнь какая-то, то ли испуг. Видно только: нехорошо ему.

И толпа вокруг бессмысленно пялится.

Нет ее. Нет нигде. Вокруг люди, люди. И синие блики по стене рыщут, как будто ищут кого. Догадываюсь: эти блики от милицейских сирен. "Вот и славно, - думаю, - пусть заберут алкоголика, а то надрался и пьяный". Смотрю - борова моего кто-то за ноги оттаскивают. Сначала думал: умер что ли? Тело безжизненное. А потом прислушался - нет, поет. Или стонет.

Встаю, отряхиваюсь. Все-таки, нехорошо. Двадцать лет... А она все такая же - никогда ничего прямо не скажет. Такой девушке всю жизнь прослужить можно - и никогда не узнаешь, любит она тебя, или боится, или, может, презирает только, а ты все себя в ее глазах отыскиваешь, и радуешься, как щенок, когда находишь то, что хотел бы найти, но чего, 'может, и не 'было-то никогда. Отряхиваюсь.

К нам в комнату кто-то в милицейской форме заходит. И палкой на меня показывает. А потом на дверь. На выход, мол. И кто это милицию вызвал? Зачем? Сами бы разобрались. Сейчас объясняться, вопросы задавать будут, про борова надо рассказывать, а я и не знаю его толком, так, по работе только сталкивались, и все. Чего им сказать-то? Ну, напился, человек, наверное, злой, когда пьяный, но это с кем не бывает? Чего тут скажешь-то?

Объясняться с милицией у меня и опыта-то нет. Я интеллигентный. Сидят две девушки симпатичные, одна из них пишет что-то, наверное, протокол составляет. Черненькая. А беленькая так смотрит, как будто сочувствует. Замечаю, что язык у меня заплетается. Значит, выпил, наверное. Но это уж ладно, притворюсь.

- Слушайте, девушки, я не понимаю, - говорю, - чего вы меня здесь держите? Мне завтра на работу, мне же выспаться надо! Сколько я еще тут сидеть буду, показания эти давать? Я вам так скажу: по-моему, его отпустить надо. Мы сами разберемся. Ну, обещаю, выговор ему влепим. В конце концов, людей жалеть надо, а не арестовывать.

А у светленькой, представляете, глаза на мокром месте. Тоже мне, милиционер курносый.

- А что это за история с одноклассницей? Вы намекнули так...

- Да ладно, девчонки, - ловлю я свой заплетающийся голос. - Ну, понимаете, мы с ней двадцать лет не виделись, а как увиделись - она, оказалось, со мной работает вместе. Я ее так любил когда-то... Ну, по-юношески. Детство, конечно. То есть... страстно очень.

На окне - решетки. Мы в полуподвальчике сидим, а через окно какой-то автобус видно. Черненькая тут опять в свои бумажки уткнулась - а я в окошко, на автобус этот. И что же? Представляете, в автобус вглядываюсь, внутрь туда, а там - мои одноклассники сидят! Представляете? И тоже в окошко смотрят. Один очками посверкивает, вундеркинд-технарь. Умничка. Другой просто сидит, а рядом девушка, одноклассница тоже наша, Зина, кажется. Или Оля. Смотрю, у нее ощущение такое растрепанное, и губы влажные, возбужденные, как будто целовалась только что. Ну, понимаете мою радость. А они все. такие молодые, зеленые совсем, и в мою сторону смотрят. И лукавят явно.

- Ребята, - кричу, - подождите меня немного. Сейчас, волокиту закончу. Не уезжайте. - И к мучительницам своим: - Ну, долго вы меня еще держать здесь будете?

Черненькая почему-то стала смотреть на меня вдумчиво. Я даже подумал: интересно, она на всех своих клиентов так смотрит, которых по десятку в день здесь сидит?

- Сколько надо, - говорит, - столько и будете сидеть. Вам тут, видимо, задержаться придется.

Мне? Никогда и в голову не приходило. Ну, по юности разве, когда кровь кипит. Мне смешно даже стало. Даже злость взяла.

А они молчат и на меня обе смотрят.

- Ребята, не уезжайте только. Подождите, я сейчас. - И к милиционершам поворачиваюсь. Ну, думаю, хватит в

- Давайте скорее свои вопросы, или я пошел. Видите, люди ждут?

И вдруг смотрю на светленькую, а она горько так смотрит на меня – и плачет.

- Что, - говорю, - понравилась моя история про девушку?

Черненькая мне:

- Вы знаете, вы особо-то не торопитесь. Вам придется здесь посидеть. И так сказала, то мне послышалось: "поседеть".

- Слушайте, - говорю, - хватит дурака валять. У меня здесь костюм помнется. А мне завтра на работу, мысли должны быть

- Знаем, знаем, - говорит черненькая, а сама что-то в свой протокол записывает.

- Слушайте, - я догадался, - может, с боровом чего не то? Он в больнице что ли? Да я же говорю, он сам виноват. На беленькую смотрю, про другую и забыл. А беленькая эта смотрит на меня и вся слезами обливается. Изошлась аж. Меня это окончательно разозлило.