Где тебя встретил впервые? Путается все, переплетается - первые встречи, последние встречи... Давно уже согласился - прошлое, настоящее, будущее равно реальны и что комично это только на странице комикса,
а не на доске иконы, и поди тут разберись, волна из того будущего, что непременно будет, проходя сквозь вечно плывущий из "завтра" во "вчера" срез "настоящего", меняет его, меняет и память и прошлое, и память о прошлом; и вот на той,
к примеру, шуршащей аллее предармейской осени-87 в обеденный перерыв мы сворачиваем глубь парка курить, беседовать, а в комнату твою хлебать твои "и, а после, насытившиеся, поглупевшие, тупо молчим, досадуем. мал, ух лучше б свернули в глубь парка курить...
Но этакой путаницей никого не удивишь "в наше-то время", откажемся от кавычек, начнем с начала распутывать клубок, пока не подкрался котенок или смерть с косой.
- Ты - женушка моя! - Емеля дразнит соседку, та - вертится. Вот-
вот войдет училка и начнется. А пока - чуть тоскливые последние
минуты веселья... нe умничать. Девчонка ежится.
И Емеля и Начевная встают, встаем все мы, впереди сорок минут меда и цифр. Потом опять:
- Ты женушка моя! Жена-а...
- Нет! Вот.
- Же—о—онушка.
- Вот мой муж. Вот — он!
Отработанная, чуть ни ежедневная дразнилка, и ему весело и ей, а я столбенею.
Все вообще вокруг - прочно и вечно, и если что вибрирует и скачет, то — в пределах допустимого, за школой толстый октябренок Кабан в кровь избивает ПИОНЕРА /!/, самый отпетый в классе хулиган /круглый отличник/ пишет на памятнике ЛЕНИНУ - "ДУРАК", манят джинсы "латинянка", бублигум - молочные зубы жуют Америку, ходят слухи о расстрелянных с вертолетов на льду Берингова пролива беглых зэках - "рванули" на Аляску", почему-то японская аппаратура - лучше, зато летаем в Космос, у нас Великая Держава, Каждый день - "Время", прогноз погоды, после которого наши разобьют и Канаду и США, все своим чередом, табели получили, мелькнули каникулы, вот и следующий класс - в пионеры примут! вот в этом учебном году я и узнал - ты. У Емели опускаются руки от двоек, не до смеха, мрачнеет губошлеп, озлобляется - посадили с уродиной, а ты - в другом уже сяду сидишь, возле окна, у нас даже разные варианты на контрольных, а тут еще и зрение село из-за чтенья-рисованья, сижу за первой партой, а ты - во-о-он аж где...Очки носить не буду! Та шутка давно забыта, а я - помню, все пристальней и незаметней всматриваюсь в тебя, не знаю, что делать в сердце жар, Начевная уже не Начевная, а - ты.
- Вон она!
- Да я вижу.
- Зеркало принес? - Вовка близоруко-хитро щурится. Я видел его отца-татарина. - Ну...давай!
По его совету моя рука поворачивает отражающую плоскость к солнцу, ловит, правит бликом, по стене, по стене раздевалки, не справляюсь, отблеск ныряет в дверь, дверь настежь, зайчик прыгает на запыленный утренней крупой лед, ввожу обратно, скользит по полу меж девчонок, вот—вот… Вот! Ты жмуришься, вертишься в шапочке, под которой и не видно, какая пушистая ты...
- Шуба! - Вовка дергает за рукав.
"Шуба" - "шухер" значит. Ты оставила шнуровку, цок! - цокает конек о бетон, крутишься-вертишься, зыркаешь туда-сюда, а зеркальце в рукаве, красный и радостный, слишком сосредоточенно и туго тяну, продеваю, завязываю, тяну...
- Давай. Вовка начеку. Солнечный зайчик на щеке, на носу, на губе, на лбу. Дрожит. Улыбаешься или морщишься. Хмуришься. Или щуришься?
- Ребята! Ну сколько можно возиться, копы вы, резинщики! На лед,
на лед, быстренько на лед.
Стоишь у дальнего поворота с девчонками, облокотилась на борт, наверно, кататься не умеешь? Сейчас разгонюсь - раз! раз! раз! и по дуге... Шарах! Ух и грохнулся - весь вираж проезжаю на заднице.
- Хи-хи-хи! Хахаха! Гля, Молодняк упал! Не вписался!
А ты — не смеешься. Урок окончен. Твоя подруга догоняет околo стадиона и говорит:
- Она передала, чтоб ты больше к ней не приставал. Вы уже заколебали...Уйди! - Вовка отгоняет ее, отмахивает портфелем. - Уйди, Рога.
М ы у х о д и м .
- Ты, Вовка, никому, ладно? Ее Емёля там дразнит - "ты моя жена!",
а она ко мне поворачивается и говорит: "Вот мои муж!"
- Везет тебе. Любите друг друга... А у меня с этой Светкой, с новенькой - вообще ничего. В нее полкласса повлюблялись.
Составляем записку, передаем через твою соседку по этажу, топчемся
возле подъезда на снегу, "вон она в окне, видишь?" - поворачивает пол голову Вовка, вижу, вижу, читаю по памяти, кажется, одновременно с тобой, ты — плечи, шея, облако тенью на желтой шторе: "ТЫ НАС НЕ ПРАВИЛЬНО ПОНЯЛА. ЭТО МЫ УЗНАЛИ ВЧЕРА, С ПОМОЩЬЮ ТВОЕЙ ПОДРУГИ - КОВАЛЕВОЙ. ВИТАЛИК. ВОВА." Потом я побил зануду Стаса - кидался в тебя фантиками:
- Не лезь к ней! Понял?
Что еще? Летом в пионерлагерь ты не едешь, а мне - уезжать всей семьей "на материк" - как говорят на Дальнем Востоке, "материк" - все, что за Уралом, на Западе. И, получая четвертый табель, стою среди вас, бывшие мои одноклассники, прощаюсь, мы встречаемся взглядами, ты так улыбнулась... Да что тут скажешь. И тогда-то ничего не сказал.
Уехал.
Странное дело - ты чуть было не стала моей двоюродной сестрой, как приехали на Украину - там все другое, "яблоки на земле валяются", и другая стала сестричка двоюродная, мы чуть ли не в первый же вечер обожгли друг другу губами губы, потом до конца каникул бродили по бывшему кукурузному полю, словно Полтавское лето растопило тот Магаданский каток, а поле все взрыли, такие большие котлованы - микрорайон расширяется, а нам-то что? Почему бы не печь в котловане картошку
- Спички взяла?
- Да.
А тут вот верно были какие-то домишки или избы, или хаты, мусор ничего толком об этом не говорит, идем, идем, рука в руке - и никого не надо, и все-таки - сестра ведь...а под ногами осколки посуды. Фотография . . .
- Фотография!
Белое платье, неясное пятно под фатой, рядом - черный костюм, левый рукав - кренделем, пробор.
- Вот так и мы с тобой... когда-нибудь, - шепчет, носкам сандалия
двигает она смутную свадьбу к краю пропасти, фото скользит по склону, мы забываем о нем, слова в тишине тают, скатываемся на дно котлована, сыплются комья, сыплются в обувь, собираем сучья, чиркаю спичкой, идет шпана, а один наступает на наш костер.
- Ну зачем?! - как-то не решаюсь драться, а сестричка необидно молчит, ворошит прутиком, искры летят, мы растем, доучиваемся, разъезжаемся по городам, потом женюсь, потом и она выйдет замуж, а слова все
не тают. Да нет же, сестренка, ни "когда-нибудь", никогда, это была
не ты.
Дым, дым, видно с Воробьевых гор в окно, как горит расстрелянный Белый Дом, курю сигарету за сигаретой, переживаю, ты сдаешь ключевой экзамен в аспирантуру, всю ночь не спала... любопытно, что там... но там тебя нет, ты тут, за стеночкой, а там - фигачат по парламенту из танков. Вот и.. .
- Ну - как?!
- Три...
КАТАСТРОФА!!!
Целую соленые щеки, глажу поникшую головушку, все не так уж плохо...
- Посмотри, как Белый Дом горит.
- Ужас!
Да, это была ты, ошибки не было, глупо утверждать и доказывать. Что предъявлю - пять лет жизни? "СВИДЕТЕЛЬСТВО 0..."? Две оплавленных венчальных свечи? Или верите на слово? Все, что можно произнести, помыслить, объяснить теперь - лежит вне тебя, около, оно тебя лишь очерчивает, я и так проболтался, проговорился все-таки сейчас ; а так ведь и не заглянул достаточно глубоко, не вник в потемки не чужой мне души, сбился с толку, в тебе, как в подлинной дочери Евы, было все, вижу в других лишь отблески, отголоски, и как глупо было увлечься попросту чужой плотью, чуждой жизнью, думать об этой "Лилит", разрываться меж космосом маленькой нашей комнаты и бредовым, никчемным простором твоей соперницы... Какая еще такая Лилит? Это жидовская вы думка талмудистов, запрятанная, а потому и не явная, но - пустота, "ничто" , выдаваемое за "нечто":
- Яра, мне надо с тобой поговорить. Пойдем? - пьяно привстаю над
свадебным столом Кола, где среди гостей сидит и Лилит.
- Пойдем, - ты выходишь из дачного домика, от трехдневного праздничного разгуляя, через калитку на поселковую дорогу навстречу моей
немоте.
Идем и идем, и идем.
- Скажи что-нибудь, я больше так не ногу, - зная обо всем, раненная, сдавленная непроизнесенным, вскидываешь на меня два зрачка, две
брови, вопрос о судьбе.
Затянулась наша прогулка. Не могу больше!
- Ира. Я просто...Спрошу. Как. Ты думаешь. Можно ли любить двух женщин.
- Бедненький мой, - останавливаешься. Мы дошли до перекрестка и
стоим, меня целуют в лоб, - так я ничего и ничего для тебя не сделала. Не смогла.
За окном ноябрь, храм, фонари, слякоть, прохожие, фары, окна, габаритные огни, все - в движении, застыл, один сижу, перебираю побрякушки, осколки, - фрагменты, крошки разрушенной Вселенной. Бывшей нашей с тобой. Кроме всего вышесказанного и несказанного, вот есть еще письма, записки, верчу в руках фотографии, еще венчальные свечи есть, где-то твоя резинка для волос с божьей деревянной коровкой... Ни к чему это все! Материальное прошлое - мертвое вдвойне. Надо пойти покурить.
Выхожу, плюхаюсь в плюш, становлюсь креслом, прикуриваю, выдыхаю дым...
Итак, тебя нет. Что же дальше?
Во-от она, старая, седая. С косой. — Здравствуйте, - киваю.
- Здравствуйте, здравствуйте, - нараспев насмешничает она, - надолго тут расположились? Или на сегодня только?
- Да так, час остался.
- Ну-у, час - это много. За час-то, кхе-кхе, много чего можно успеть... Со-вер-шить.
- Думаете?
- А как же, а как же, - она наклоняется, ползет с плеча коса, мелко-мелко кивает седой головой, собирает с паркета театральные перья, осколочки фуршета, - а в четверг будете? А тут в четверг спектакль.
Вот напарница моя придет, будем вместе убирать, убирать. И смотреть..
- И сколько такая штука стоит?
- Не знаю, это служебный. Радиотелефон. Берет даже с крыльца. Я как-
то вышел, позвонили.
- И тут. Кириллица.
- Кириллица?! Где? Тут все на английском...поганом. Вот... Мадэ ин
Тайланд.
- Нет, вот как Райкин говорит - "ки-ри-лица", а не "крыльца". Армяна пародирует.
- А.
- Вот. "Должен бить ди-фи-цить. Ди-фи-цить. Иначе скучно будет жить
Дифицить. "Кирилица... - ее бормотание спускается по лестнице. О Райкине, напарнице, "кирилице", спектакле. Лишь бы что-то говорить. На
прошлой неделе эта уборщица минут пятнадцать плела про выставленную
в ГУМе картину "ДВОЕ ПОД ДОЖДЕМ". Да, ей понравилось, плела и плела, пока не зазвонил мой служебный радиоспаситель. В ГУМе стоит. Да. "Двое под дождем". Очень красиво. Сходите, посмотрите обязательно. Ей - понравилось. Очень. Она заборматывает пустоту, вероятно когда-то вдруг раз и навсегда изумленная распахнувшейся реальностью - лестница, пепельницы, тряпки, порошки, подсобки, старость, утром опять заплетать седую косу, одиночество... Но вот наслаиваются на заоконную тоску "двое под дождем", по лестнице спускается Райкин и говорит: "ки-ри-ли-ца", "иначе скучно будет жить"; а завтра жить - не так страшно, и послезавтра не так, ведь послепослепослезавтра спектакль и придет напарница, можно поубирать и посмотреть.
Возвращаюсь. Что все мои похождения после тебя? Без тебя. Весь событийный ряд короче и незначительней точки твоего зрачка, а все мои холостые победы не стоят одной нашей мелкой бытовой удачи - "вымыт пол, кипит каша, есть немного денег, мы вместе".
Пишу, пишу, что остается, как не заборматывать пустоту, все трин-дел друзьям, мол, объявил войну миру, всему и всем, кто-что мекает; соединиться с тобой, к тут совершенно посторонние люди сообщают - ты добилась церковного развода, что теперь? - это сродни ядерному удару по столице моей в моей войне, меня колотит. Что теперь, белая бумага - мусор на полу, тряпка уборщицы - гелиевая ручка, исписанные листы, вымытая лестница, стало чуть чище, а с пустотой справимся, договоримся до последних слов.
Я уже забыл твои запахи, в один из дней забуду и большее - запутаюсь на каком пальце носят обручальное кольцо? Забуду тебя совсем, чтобы когда-нибудь встретить вновь. Рифма понятна.
