•
ТЫ. ВИТАЛИЙ МОЛОДНЯКОВ
Что говорить об ошибках - слишком длинной и беззащитной будет речь,
так же все это сменно теперь, как влюбленность в училку за цвет кожи
и плавность, в армейскую бухгалтершу за формы и яркий рот, в библиотекаршу за рыжие волосы, прозрачность лица и пальцев, в одногруппницу за обознатушки-перепрятушки круглых глаз над постхипповской кофтой завораживали интонации, укачивали движения, вели линии - и весь этот морок разбился о треугольник красно-белой улыбки, оскал и черное каре, медлящие искорки из-под челки и голос; "Ну, куда теперь?" - на ходу, долгие, долгие прогулки из парков, улиц, коридоров, вокзалов выводят к подъезду твоих родителей:
- Да, вот, напоследок. Напутствие, так сказать, - в голосе будущей
тещи профессиональную риторику педагога ломает истерика мамы.
Ты и я с сумками в руках застыли на порога.
- Все хорошо, погостили... Но вот волосы бы укоротить! Немножко. А
то...как обезьян!
- Знаете? - я ставлю чемодан, за спиной ты, слушаешь, внимаешь, и "окорот" от этой нервной и, в общем-то, чужой мне женщины злит и заводит. Указываю, - Бот, стул, например... Да?
- Да.
- Ну вот, можно пожелать, вот бы спинка была поизогнутей, ножки подлинней. Но человек, он какой есть - такой и есть. С волосами там,
мыслями.
- Ну...Ладно. Я, в общем, о многом-то и не просила.
Да и пусть кто-то обижен, лишь бы ты была рядом, гордилась, слушала с интересом, тепло дышала в затылок, шла и шла рядом, теперь уже к моему дому:
- Виталик.
- Что, ма?
- Ира ляжет со мной. А ты - с папой в зале.
- Почему это?
- Ну, - сыночек...Ты и сам понимаешь.
- Зря это вы. Осторожничаете. Мы все равно поженимся.
И дальше прогулки по Ялте, Кирову, Москве, к задним сиденьям свадебной "Волги", ступенькам храма, в тепло общажной нашей комнатушки:
- Там...Ну, в общем, гости, - потерянно встречаешь меня в прихожей.:
- Какие гости? - после работы устал и злюсь, хоть бы уж дома заставать то, что предполагаю. И хочу.
- Пьяный Кол вчера пришел с Ромой, - твой испуганный шепот будит
во мне воина.
- Каким Ромой?
- Да... По армии... Приятель. Бандит, по-моему. Напились. Остались.
- Не обижали тебя?
- Да нет... - устало отмахиваешься, из-под челки - грусть.
- Так... Ребята! Подъем, подъем. Ты что, Кол?! Не знал, что я - на
работе? Какого ... вы тут, когда моя жена одна, делаете? И этого -
забирай с собой. Слушай, не знаю как по имени, зря ты бутылку открыл
В другом месте выпьете. Вот, я иду в ванную, прихожу - чтоб вас не
было. Выметайтесь.
Тону в горячей пене, душистой воде, рядышком, возле края, на корточки присела ты, и дверь входная хлопает - БАБАХ!!! - как залп победе мира, в котором есть место только тебе и мне.
Дым, дым, видно с Воробьевых гор в окно, как горит расстрелянный Белый Дом, курю сигарету за сигаретой, переживаю, ты сдаешь ключевой экзамен в аспирантуру, всю ночь не спала... любопытно, что там... но там тебя нет, ты тут,, за стеночкой, а там— фигачат по парламенту из танков. Вот и.. .
- Ну - как?!
- Три...
КАТАСТРОФА!!!
Целую соленые щеки, глажу поникшую головушку, все не так уж плохо...
- Посмотри, как Белый Дом горит.
- Ужас!
Да, это была ты, ошибки не было, глупо утверждать и доказывать. Что предъявлю - пять лет жизни? "СВИДЕТЕЛЬСТВО 0..."? Две оплавленных венчальных свечи? Или верите на слово? Все, что можно произнести, помыслить, объяснить теперь - лежит вне тебя, около, оно тебя лишь очерчивает, я и так проболтался, проговорился все-таки сейчас ; а так ведь и не заглянул достаточно глубоко, не вник в потемки не чужой мне души, сбился с толку, в тебе, как в подлинной дочери Евы, было все, вижу в других лишь отблески, отголоски, и как глупо было увлечься попросту чужой плотью, чуждой жизнью, думать об этой "Лилит", разрываться меж космосом маленькой нашей комнаты и бредовым, никчемным простором твоей соперницы... Какая еще такая Лилит? Это жидовская вы думка талмудистов, запрятанная, а потому и не явная, но - пустота, "ничто" , выдаваемое за "нечто":
- Яра, мне надо с тобой поговорить. Пойдем? -пьяно привстаю над
свадебным столом Кола, где среди гостей сидит и Лилит.
- Пойдем, - ты выходишь из дачного домика, от трехдневного праздничного разгуляя, через калитку на поселковую дорогу навстречу моей
немоте.
Идем и идем, и идем.
- Скажи что-нибудь, я больше так не ногу, - зная обо всем, ранее»
ная, сдавленная непроизнесенным, вскидываешь на меня два. зрачка, две
брови, вопрос о судьбе.
Затянулась наша прогулка. Не могу больше!
- Ира. Я просто...Спрошу. Как. Ты думаешь. Можно ли любить двух женщин.
- Бедненький мой, - останавливаешься. Мы дошли до перекрестка и
стоим, меня целуют в лоб, - так я ничего и ничего для тебя не сделала. Не смогла.
За окном ноябрь, храм, фонари, слякоть, прохожие, фары, окна, габаритные огни, все - в движении, застыл, один сижу, перебираю побрякушки, осколки,' -фрагменты, крошки разрушенной Вселенной. Бывшей нашей с тобой. Кроме всего выше -сказанного и -несказанного, вот ест еще письма, записки, верчу в руках фотографии, еще венчальные свечи есть, где-то твоя резинка для волос с божьей деревянной коровкой... Ни к чему это все! Материальное прошлое - мертвое вдвойне. Надо пойти покурить.
Выхожу, плюхаюсь в плюш, становлюсь креслом, прикуриваю, выдыхаю дым...
Итак, тебя нет. Что же дальше?
Во-от она, старая, седая. С косой. — Здравствуйте, - киваю.
- Здравствуйте, здравствуйте, - нараспев насмешничает она, -надолго тут расположились? Или на сегодня только?
- Да так, час остался.
- Ну-у, час - это много. За час-то, кхе-кхе, много чего можно ус
петь. ..Со-вер-шить.
- Думаете?
- А как же, а как же, - она наклоняется, ползет с плеча коса, мелко-мелко кивает седой головой, собирает с паркета театральные перья, осколочки фуршета, - а в четверг будете? А тут в четверг спектакль.
Вот напарница моя придет, будем вместе убирать, убирать» И смотреть..
- И сколько такая штука стоит?
- Не знаю, это служебный. Радиотелефон. Берет даже с крыльца. Я как-
то вышел, позвонили.
- И тут. Кириллица.
- Кириллица?! Где? Тут все на английском...поганом. Вот... Мадэ ин
Тайланд.
- Нет, вот как Райкин говорит - "ки-ри-лица", а не "крыльца". Армя-
на пародирует.
- А.
- Вот. "Должен бить ди-фи-цить. Ди-фи-цить. Иначе скучно будет жить
Дифицить. "Кирилица... - ее бормотание спускается по лестнице. О Райкине, напарнице, "кирилице", спектакле. Лишь бы что-то говорить. На
прошлой неделе эта уборщица минут пятнадцать плела про выставленную
в ГУМе картину "ДВОЕ ПОД ДОЖДЕМ". Да, ей понравилось, плела и плела, пока не зазвонил мой служебный радиоспаситель. В ГУМе стоит. Да. "Двое под дождем". Очень красиво. Сходите, посмотрите обязательно. Ей - понравилось. Очень. Она заборматывает пустоту, вероятно когда-то вдруг раз и навсегда изумленная распахнувшейся реальностью - лестница, пепельницы, тряпки, порошки, подсобки, старость, утром опять заплетать седую косу, одиночество... Но вот наслаиваются на заоконную тоску "двое под дождем", по лестнице спускается Райкин и говорит: "ки-ри-ли-ца", "иначе скучно будет жить"; а завтра жить - не так страшно, и послезавтра не так, ведь послепослепослезавтра спектакль и придет напарница, можно поубирать и посмотреть.
Возвращаюсь. Что все мои похождения после тебя? Без тебя. Весь событийный ряд короче и незначительней точки твоего зрачка, а все мои холостые победы не стоят одной нашей мелкой бытовой удачи - "вымыт пол, кипит каша, есть немного денег, мы вместе".
Пишу, пишу, что остается, как не заборматывать пустоту, все трин-дел друзьям, мол, объявил войну миру, всему и всем, кто-что мекает; соединиться с тобой, к тут совершенно посторонние люди сообщают - ты добилась церковного развода, что теперь? - это сродни ядерному удару по столице моей в моей войне, меня колотит. Что теперь, белая бумага - мусор на полу, тряпка уборщицы - гелиевая ручка, исписанные листы, вымытая лестница, стало чуть чище, а с пустотой справимся, договоримся до последних слов.
Я уже забыл твои запахи, в один из дней забуду и большее - запутаюсь на каком пальце носят обручальное кольцо? Забуду тебя совсем, чтобы когда-нибудь встретить вновь. Рифма понятна.
ноябрь 2001
Москва-Лыткарино
|
